Часть 2

Биография: что может рассказать антропология об экономике

В 2004-м году я закончил бакалаврскую программу Высшей школы экономики по социологии, потом поступил в Московскую высшую школу социальных и экономических наук (МВШСЭН), где в 2005-м году закончил Манчестерский университет по той же специальности. В 2006-м году закончил в ВШЭ магистратуру по социологии. После чего некоторое время обучался там в аспирантуре и стал, может быть, первым человеком, который написал диссертацию, прошел предзащиту, но решил не защищаться.

Мне не понравилась атмосфера еще на предзащите. Эта проблема в некоторых советах существует до сих пор: с одной стороны, от диссертанта требуют высокий уровень работы, а с другой — соответствия бессмысленным формальным показателям, которые зачастую безумны. Я писал диссертацию больше четырех лет, несколько моих статей были опубликованы в хороших журналах. Когда аспирантура стала настаивать на срочном завершении работы, я сделал то, что в Германии называется «кумулятивной диссертацией»: собрал эти статьи вместе и написал введение, сформулировав общую идею этих текстов. Дискуссия на предзащите получилась некорректной — хотя там были люди, настроенные ко мне вполне доброжелательно. По какой-то странной причине в России отношение к аспирантам и обсуждение их работ оказывается точкой развязной демонстрации символической власти даже людьми, которые к этому обычно не расположены. Мне стало ясно, что если дело дойдет до диссертационного совета, состав которого был далеко не столь компетентным, то всё закончится скандалом — я в любом случае не буду играть роль праздничного ужина.

Поэтому я забрал диссертацию и пошел на философский факультет. Там таких формальных правил не было, все понимали искусственность этой процедуры и исходили из того, что если человек вменяемый и добросовестный, то его можно допускать к защите. Они были готовы дать мне защитить примерно тот же текст. Но тут в дело вмешался мой перфекционизм: я вышел из кабинета Алексея Михайловича Руткевича с намерением переделать два абзаца и все сдать, а вернулся туда через два года с текстом, в котором от предыдущего остался всего один абзац.

Мне стало ясно, если я хочу что-то понять в тех сюжетах, которые меня интересуют, то необходимо проводить полевые исследования, при этом сохраняя определенный уровень философской рефлексии

Во время всех этих перипетий с защитой для меня стала очевидной зыбкость границ между дисциплинами. Чем больше в диссертационном совете спрашивали «А где в тексте социология?», тем более очевидным становилось, что это какой-то бессмысленный вопрос, который просто мешает работе. Поэтому я никогда не «уходил из социологии» — просто в какой-то момент я понял, что мне нужно работать на разных уровнях. Мне стало ясно, если я хочу что-то понять в тех сюжетах, которые меня интересуют, то необходимо проводить полевые исследования, при этом сохраняя определенный уровень философской рефлексии. Поэтому я одновременно занимаюсь и полевыми исследованиями, и тем, что Зиммель называл философской социологией.

В итоге в 2012-м году я защитил диссертацию по философии в Высшей школе экономики. Через некоторое время приступил ко второй диссертации, над которой и сейчас работаю в New School for Social Research в Нью-Йорке. С окончания магистратуры я работаю в Высшей школе экономики, сейчас — в Лаборатории экономико-социологических исследований. И параллельно в МВШСЭН выполняю обязанности научного руководителя магистерской программы по политической философии.

Также я работаю научным сотрудником в лаборатории «Социология религии» в Православном Свято-Тихоновском университете, которой руководит Иван Забаев и курирует проректор о. Николай Емельянов. У них давний интерес к хозяйственной этике, в основном с точки зрения религии, и в первую очередь — православия. Поэтому они откликнулись на мою идею разобраться с тем, как устроена в России долговая мораль. Благодаря исследованию они что-то поняли о том, как организованы их приходские сообщества. Позже, опираясь на материалы нашего проекта, патриарх сформулировал позицию РПЦ относительно кредитной политики и кредитования населения в России, которые мне кажутся вполне конструктивными. В частности, стоит отметить жесткие оценки деятельности микрофинансовых организаций, которые объективно работают против любой солидарности. Многие из них буквально в рекламе используют ту самую риторику, о которой я упоминал: «Не ходи к друзьям, им придется слишком много объяснять — приходи лучше к нам, мы без лишних вопросов дадим тебе перекредитоваться».

До определенного момента наша идея исследования долговой морали не получала никакой поддержки и никому не казалась интересной. Что тут такого? Зачем вообще этим заниматься? У нас ведь рыночная экономика. Люди берут кредиты — и прекрасно! Наши заявки на гранты отвергались с совершенно безумными обоснованиями. До того как мы получили грант от ПСТГУ, я подавал заявку на другой, и там произошел курьезный случай. Темой исследования было кредитное поведение, и грант подавался по направлению «Социология». Однако администраторы гранта без моего ведома изменили направление на «Экономику», передав заявку экспертам-экономистам. Если я правильно помню ситуацию, было два отзыва: один был совершенно адекватный, а второй был довольно безумным. Рецензент писал, что не понимает, зачем читать Малиновского и Поланьи. Ведь в Санкт-Петербурге есть условный Иванов, в Тамбове — Петров, в Саратове — Сидоров. Их и нужно читать. Понятно, что он был кем-то из этих троих, хоть я и не знаю, кем именно. Заявки завернули там и еще в паре мест, так что в целом было видно, что эту тему не видят как перспективную. В Свято-Тихоновском же меня поддержали: им сразу стало понятно, почему это важный кусок современной российской жизни и почему он глубоко проблематичен.

Сегодня большинство исследователей вынуждено подавать на гранты уже практически готовые проекты — условия такие, что иначе по ним просто невозможно отчитаться. Это существенно бьет по качеству исследований, даже если пытаешься закладывать в бюджет какую-то заранее проделанную работу. В итоге многое приходится делать в сжатые сроки и с меньшими ресурсами. С ПСТГУ у нас, наоборот, были очень хорошие условия: нас не принуждали отдавать готовый продукт, а дали возможность подумать. За полгода до начала полевой стадии проекта мы каждую неделю проводили семинары: читали литературу, разбирались с существующими подходами и понятиями. С одной стороны, какой-то подход у нас уже был: мы хорошо знали, что можно получить из глубинных интервью про долговые отношения. С другой — нам было необходимо выстроить общую теоретическую структуру, и на это ушло много времени, которое потом окупилось сторицей. В некотором смысле по условиям проведения этот проект был идеальным, за что я искренне благодарен ПСТГУ.

Несмотря на то, что в свое время я заканчивал факультет социологии Высшей школы экономики, с тех пор в полевых исследованиях я сильно сдвинулся в сторону антропологии. Граница, конечно, условная, но она есть. Для экономических социологов базовая рациональная утилитарность человеческого действия не ставится под вопрос. Они исследуют, как люди отклоняются от рациональной утилитарности, почему действуют нерационально. А для экономических антропологов сам образ рационального и утилитарного человека — это культурная конструкция, которая нуждается в объяснении. Человек, который будет действовать как рациональный агент, производится огромным количеством институтов, и каждый из них нуждается в исследовании. Как так получилось, что современный человек почти на автомате действует утилитарно? Что это за технологии? Что за материальные практики? Какими идеологическими принципами он руководствуется? Проблематизируются очевидные вещи.

Фигура расчетливого, ответственного, индивидуального, независимого заемщика — это культурный конструкт, глубоко проблематичный и нуждающийся в объяснении

Эти швы затрещали как раз после кризиса, когда стало понятно, что если действовать рационально, экономика приходит к кризису. Все исследования, которые мы проводили, именно это и проблематизируют. В случае с потребительским кредитованием мы понимаем, что фигура расчетливого, ответственного, индивидуального, независимого заемщика — это культурный конструкт, глубоко проблематичный и нуждающийся в объяснении. Кроме того, совершенно не факт, что это нормативно желательное поведение человека.

Поэтому у нас возникают противоречия с теми, кто считает что людям в России недостает финансовой грамотности. Такая линия предполагает, что заемщики просто действуют нерационально, и если начнут действовать рационально, все будет хорошо. Однако распространение программ финансовой грамотности зачастую приводит к большим проблемам. Дело в том, что они создают у людей ощущение уверенности и готовности к большим рискам. Совсем недавно я читал материал Центробанка, согласно которому в России количество людей, открывших инвестиционные счета, за последний год увеличилось на три с лишним миллиона. Конечно, на бирже такие люди могут заниматься брокерской деятельностью, однако для подавляющего большинства людей эта этика зарабатывания больших денег не близка. Они хотят иметь достойную жизнь, нормальную работу, адекватную компенсацию и возможность что-то тратить. Далеко не каждому интересно ловить удачу на поле чудес, и нет ничего хорошего в том, чтобы каждый становился брокером. В конце концов, финансовые кризисы порождает именно высокорисковое поведение брокеров, а не рядовые потребители.

Стремление банков привлекать людей в инвестирование кажется глубоко тревожным явлением, особенно на фоне российского неравенства. Потребности, которые не терпится удовлетворить при помощи кредита, часто возникают из явного ощущения неравенства, которое невозможно ничем оправдать. В России есть и яркое межрегиональное неравенство. Респонденты нередко делились с нами опытом поездок в Москву: было видно, что он для них оказался травмирующим. Москвичи ничем не лучше жителей других городов, но у них совершенно другой стандарт потребления, что вызывает желание как-то дотянуться. Однако возможностей мало, и это и есть тот самый разрыв, который компенсируется с помощью потребительского кредитования. Неравенство вызывает ощущение неудовлетворенности собой, подталкивающей к кредиту. Эти вещи, мне кажется, экономическая антропология видит гораздо лучше, чем экономическая наука и даже чем американская экономическая социология.

На самом деле проект во многом оказался обо мне самом. В целом, в отношении к кредитам я руководствуюсь какими-то стандартными для россиян принципами: я тоже считаю, что их лучше не брать. И в то же время мы убеждены в собственной уникальности: всегда кажется, что в кредитную ловушку попадает кто-то другой, какой-то олух, но не ты. И только когда мы раз за разом начали встречать этот нарратив в интервью, стало понятно, что это противопоставление себя проигравшему — это важный момент в понимании моральных оснований кредитования. И я для себя понял, что в этом отношении ничем не отличаюсь от других. Сюжет, связанный с естественностью взаимопомощи в плотных сообществах и с желанием помогать, тоже на меня повлиял. Когда ты погружен в свои проблемы, кажется, что они никого больше не интересуют, и не хочется никого ими напрягать. Если же посмотреть на ситуацию со стороны, оказывается, что помощь зачастую не составляет для окружающих большой проблемы. Нужно просто уметь ее принимать.

* * *

Григорий Юдин руководит магистерской программой «Политическая философия» в МВШСЭН, а также является научным сотрудником в Лаборатории экономико-социологических исследований ВШЭ и Лаборатории социологии религии в ПСТГУ. Часть введения к книге «Жизнь в долг», вышедшей под его редакцией, можно прочитать на портале « Горький». В 2020 году также вышла его книга «Общественное мнение, или Власть цифр», которую можно найти на «Лабиринте».

С Григорием можно связаться по электронной почте.