С Вашего позволения, я начну издалека: почему Вы, сын известного священника Валериана Кречетова, поступили не в семинарию, а в МАДИ, вуз мало того что светский, но ещё и технический?

Мне еще в школе больше нравились точные науки — математика, физика, химия, и выбор технического вуза был естественным. В cоветской школе преподавание гуманитарных предметов было слишком идеологизировано, и история и литература преподносились однобоко, несмотря на то, как я сейчас понимаю, что преподаватели в нашей школе были совсем неплохие. Поэтому изучать их в дальнейшем желания у меня не вызывало. Точные науки «идеологически нейтральны», и в связи с этим был сделан выбор в пользу технического образования. Кроме того, глядя на своего отца, я понимал, что такое служение священника — как это сложно, и не считал тогда себя способным к нему. После школы выбор именно МАДИ не был таким уж очевидным, но туда можно было поступать и не будучи комсомольцем, там училось много студентов еврейской национальности — ко многому в этом институте относились лояльно, считали, что даже если ты беспартийный, автодороги ты можешь строить.

Пионером Вы тоже не были?

Не был, вслед за старшими братьями, которые задавали неудобные вопросы: зачем быть пионером или комсомольцем, чтобы учиться в школе? Им не смогли толком ответить и отстали. Меня уже не трогали.

В октябрята нас принимали всех строем. Когда я пришел домой довольный со звёздочкой — октябрятским значком, мама сразу сказала: «Сними и убери его».

Скажите, Ваша школа была с техническим профилем?

Школа была с углубленным изучением английского языка. Наша бабушка знала три иностранных языка — английский, французский, немецкий. Она была «иностранной» машинисткой. Мама в юности работала на кафедре английского языка. Поэтому мы учились в английской школе, которая была расположена за МХАТом. Когда туда поступали мои старшие братья, директором школы был человек по фамилии Суворов, еще дореволюционной закалки. Директор однажды захотел побеседовать с отцом и, как он мне потом рассказывал, печально сказал ему, что в России будет всё плохо. Он умер где-то через год после моего поступления.

Школа на Вас и Ваших братьях идеологическую функцию отрабатывать пыталась?

Так получилось, что этого не было. Всё это мы испытали позже, в институте.

В институте все-таки было?

В институте было. Меня даже не приняли на тот факультет, на который я хотел…

Учеба в МАДИ Вам нравилась?

Вначале, да. Для меня это был просто новый институт, было интересно изучать машины, механизмы, как там всё устроено. Я много книг читал по химии, по математике, по конструированию. Я пытался понять, как разрабатываются механизмы — такие начальные принципы. Из-за того, что в нашей школе учились театральные детки: в моем классе — сын Михалкова, в параллельном — Фёдор Бондарчук, «привилегированные» дети, отношение к учебе было либеральное. В институте всё уже было по-другому.

Какую специальность Вы получили в институте?

Инженер-электромеханик.

Первоначально на какую специальность Вы хотели поступать?

Я хотел получить именно эту специальность, но чтобы ее получить, мне пришлось пойти в армию и уже после службы перевестись на ту специальность, на которую я хотел. К этому времени началась перестройка, и всё стало гораздо свободнее. После возвращения из армии мне сперва не очень хотелось учиться, но потом произошел перелом, связанный с книгой «Старец Силуан». Это был период моих личных исканий, разочарований. Я, как и многие, пытался после армии всё попробовать в жизни. Сдвиг произошел во время похода в горы с Александром Щелкачевым (ныне протоиереем). Там я и прочел всего лишь две страницы из этой книги, взятой с собой супругой Александра Ириной. Они меня задели за живое. Вернувшись в Москву, я нашел у бабушки перепечатку этой книги и прочел её за три дня. Она вообще перепечатывала многие духовные книги. Например, она собирала воспоминания об отце Алексии Мечёве. В итоге эта книга изменила мое отношение к жизни. Я вдруг понял, что инженеров-то много… Нужно сказать, что когда я пришёл из армии, один мой знакомый, с которым мы вместе ходили в храм отца, тоже сын священника, предлагал мне пойти в семинарию. Но в тот момент я еще не созрел для такого решения. А тут мне сразу захотелось полностью изменить вектор жизни, но тогда уже отец Валериан сказал мне: «Доучись, ты же уже начал!». Доучивался я скорее даже по инерции, хотя тянули меня даже на красный диплом, который я чуть не завалил. Дело в том, что вместо того чтобы готовиться к защите, я весь Великий пост ходил в храм.

Как Вы познакомились с отцом Александром Щелкачевым?

Через его отца. Владимир Николаевич Щелкачев был крестным моего старшего брата, так что между нашими семьями была тесная связь. Общались мы и с семьей Воробьёвых. Так что, когда у меня появился интерес к духовным вопросам, я попал на богословские курсы, которые посещал как вольнослушатель. И то, что рассказывалось там, для меня было просто откровением.

Вы посещали Богословские курсы уже после окончания института или еще учась в МАДИ?

К этому времени я уже закончил институт. Тогда уже советская система начинала разваливаться и, воспользовавшись этим, я не пошел работать по месту распределения. Я стал алтарником в храме и одновременно пошел на Богословские курсы.

Где Вы были алтарником?

У отца Дмитрия Смирнова в храме святителя Митрофана.

До этого времени у Вас не было опыта прислуживания в алтаре?

Почти не было. Я начал чуть-чуть прислуживать у отца, что-то около месяца, а потом сразу перешел к отцу Дмитрию Смирнову. Но до этого я три года стоял на клиросе по воскресеньям у отца в Акуловском храме, так что с уставом богослужения был хорошо знаком.

Почему Вы не остались у отца Валериана?

Мне не хотелось быть в каком-то привилегированном положении, когда все на тебя смотрят, как на сына настоятеля. Нужно было учиться быть просто алтарником. Я пришел к отцу Дмитрию 1 октября 1991 г. В 1992-м я поступил в ПСТГУ. Меня без духовного образования посвятили в диаконский сан, но духовное образование нужно было получать. Поэтому я поступил в новообразованный в 1992 г. Свято-Тихоновский иститут.

Давайте вернемся немного назад. Вы были рукоположены во диакона до того, как получили богословское образование, в то время подобное происходило часто…

Основы я, конечно, знал. Уже после прочтения книги «Старец Силуан» и произошедшего во мне перелома я попал в больницу в тяжелом состоянии — случился аппендицит с перитонитом. В течение месяца я там лежал и уже читал «Столп и утверждение истины» Флоренского. Потом перечитал всё, что нашел у бабушки, хотя прежде, в отличие от нее, как-то не очень интересовался такой литературой. Бабушка почти наизусть знала многие службы, знала акафисты Спасителю, Божией Матери, Николаю Угоднику и каждый день какой-то из них читала, прекрасно знала богослужебный устав. Она многих из тех, кто впоследствии стали священнослужителями, учила чтению на церковнославянском языке и уставу богослужения, помогала служить отцу Валериану. Потом в это включился и я.

Что еще Вы тогда прочитали?

Святителей Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, немного Иоанна Златоуста, хотя его книги у меня «не пошли», его труды, видимо, стоит читать в более зрелом возрасте, читал воспоминания об отце Алексее Мечёве.

Чтобы читать богословскую литературу все-таки нужна подготовка, так что многое я прочел уже потом.

Для того чтобы принимать диаконский сан, нужно было решить брачный вопрос…

В наш храм к отцу Валериану ходила девушка, она тогда девочкой была, только школу оканчивала. Я тогда не мог ей объяснить, что за судьбу человек выбирает, становясь священником, — сам толком этого не понимал. Вот не зря сейчас говорят, что для хиротонии мужа нужно согласие жены, что она тоже должна подписывать особую присягу, но тогда этого не было. Она решилась на такой мой шаг, просто доверяя, считая, что семья отца Валериана — это уже достаточная гарантия того, что всё будет хорошо.

Когда Вы женились?

В 1991 году. Я закончил институт, и в это время отец Дмитрий спросил, есть ли у меня девушка, и в шутку предложил, ежели что, помочь мне в поиске спутницы жизни. Я успокоил его, сказав, что девушка у меня есть. Вопрос же он задавал как раз в перспективе моей хиротонии.

Скажите, не колебались ли Вы в этот момент?

Нет, тогда я уже понимал, что я ищу в Церкви, к чему готовлюсь.

Правильно ли я понимаю, что Вы не избежали достаточно частого искушения мальчиков из священнических семей — воспринимать православие как некую привычную среду (отчасти как набор обязанностей, отчасти как часть быта)? Понадобилось личное откровение, для того чтобы по-другому взглянуть на Церковь?

Именно так!

Вообще, я склонен считать, что человек, если у него не произошла такая, как у меня, личная встреча со Христом, может никогда толком не прийти к вере.

Вера — очень личное дело. Люди по-разному приходят к вере, отходят от нее, возвращаются, сохраняют на каком-то уровне. Я свой выбор сделал и, даст Бог, останусь на этом пути. До этого я жил во многом в силу инерции, а после армии вообще был год искушений, попытка попробовать светской жизни. Для меня эта попытка закончилась разочарованием.

Почему Вы поступили в ПСТБИ, а не на заочное отделение семинарии?

Вообще-то, я просто опоздал. Поначалу я думал, что, может быть, стоит пойти в семинарию, тем более, что мой дядя — профессор духовной семинарии и мой отец учился в семинарии. Но когда я спохватился и даже уже поехал подавать документы — было поздно. Так что попытка поступить в семинарию была.

В 1992 году ПСТБИ только появился?

Да, я был в первом наборе. Я пришел к отцу Владимиру, который сказал, что происходит переход от Богословских курсов к формату института.

Вы помните неустроенность первых лет существования института? Тяжело было с технической точки зрения?

По молодости, ведь мне было 25 лет, как-то справлялся. Хотя была большая регулярная нагрузка. На первом курсе я пропускал очень мало занятий, а потом посещений с моей стороны становилось все меньше и меньше. Отчасти это было связано с тем, что 4 ноября 1992 г. я стал священником.

Где Вы служили в эти годы?

У отца Дмитрия Смирнова.

Вас рукоположили в сан, Вы — молодой священник. В Вас прихожане видят духовного наставника, советчика. Вам нужно принимать исповеди. При этом хоть какой-то жизненный и семейный опыт у Вас есть, но богословских знаний еще не очень много. И нельзя сказать, что человек в этом возрасте отличается каким-то духовным опытом. Сложно было?

Было сложно. Сейчас, когда вспоминаю, понимаю, что были ошибки, ведь когда что-то серьезное начинаешь, особенно в молодости, бывает, что и переоцениваешь себя. Сейчас я понимаю, что канонический возраст принятия священнического сана — 30 лет — выбран не зря. Я думаю, что чем позже ты стал священником, тем лучше.

Человек должен созреть, а до тех пор он не должен сам давать советы — лучше отсылать прихожан к более опытным священникам.

Вы посылали?

Как правило, нет. Только в самых сложных случаях я все-таки посылал человека к отцу Дмитрию.

К отцу Дмитрию можно было обратиться в сложных случаях?

Конечно. Но в молодости кажется, что всё по книжкам выучено, что всё я знаю, ведь часто ко мне обращались люди, которые вообще ничего не знали, даже самых элементарных вещей, которые я мог им подсказать. Кроме того, у меня же была школа отца Валериана. Я чем дальше, тем более внимательно вслушивался в его проповеди, вспоминал его рассказы, слушал и проповеди отца Дмитрия. Это было важно. Образ благочестия, характерный для прихода моего отца, более традиционный, а отец Дмитрий на многие вопросы может посмотреть под другим углом. Он вообще мастер импровизации.

Как Вы думаете, такая разница — это хорошо или плохо?

Мне кажется, что такие подходы дополняют друг друга. Отец Дмитрий ведь тоже зрит в корень, он ищет внутренний смысл существующей традиции: откуда и для чего она возникла? Сейчас я тоже стараюсь поступать так же.

В чем, с Вашей точки зрения, главная опасность для молодого священника?

В желании учить, не имея духовного опыта. Можно человеку сочувствовать, но нельзя, не имея опыта, быть категоричным в своих советах. К сожалению, это общие ошибки, которых и я не смог избежать.

Прихожане часто сами хотят категоричности. Вы, хотя бы теоретически, могли спрятаться за спину отца Дмитрия. Но бывает так, что молодой человек становится настоятелем и единственным священником на приходе. Ему не к кому отправить человека за советом.

Всё равно нужно себя сдерживать, и, если ты чего-то не знаешь, то честно в этом признаваться. Значительно хуже давать скороспелый совет.

Вы же встретитесь с реакцией: «Как так, батюшка — и не знает!».

Да, возможно, но лучше быть батюшкой, который не знает, чем дать неверный совет.

Я думаю, что лучше сказать: «Давай помолимся с тобой вместе, Бог поможет! Я могу попробовать узнать, как быть у других священников». Самоуверенность может усугубить ситуацию.

Давайте вернемся к учебе в Свято-Тихоновском. Вы сказали, что на первом курсе старались максимально, насколько это позволяли Ваши священнические обязанности, посещать занятия. Какое впечатление осталось у Вас от первых лет обучения? Одно дело — самостоятельное чтение книг: Вы сами решаете, что будете читать и ответы на какие вопросы будете искать, и совсем другое дело, когда те же книги Вы читаете потому, что Вам их задают читать, и те вопросы, которые Вас учат этим книгам задавать, могут оказаться совсем иными.

В том-то и значимость систематического образования. Нужно изучать не только интересующие тебя вопросы, нужно показать человеку, на что он должен посмотреть. Нужно выстроить систему знаний.

Научный подход иной раз представляет из себя определенный искус для веры. У Вас такое было?

Нет. Может быть, потому, что у меня в самом начале было такое личное откровение, которое предохраняло меня. Но я знаю, что если у тебя нет научной базы, то, например, вполне понять Библию ты не можешь. Для этого нужны богословские знания.

Тяжело было сдавать сессию?

По-разному. Отличником я не был. Но мне действительно всё было интересно.

Тогда в ПСТБИ была только вечерняя форма обучения?

Да.

Как Вы выбирали специальность и тему диплома?

Это получилось как-то само собой. Я пришел служить в грузинский храм, так и появилась тема диплома: «Особенности богослужения в Грузинской Церкви».

Вернемся к истории Вашего появления в Георгиевском храме. Раньше этот храм опекали священники храма Рождества Иоанна Предтечи на Пресне. Так было еще при покойном отце Николае Ситникове. Как Вы оказались в этом храме?

Первым настоятелем здесь был протоиерей Грузинской Церкви отец Дмитрий. Когда его сюда прислали, было решено, что он должен перейти в юрисдикцию Русской Церкви. Так он стал клириком Московского Патриархата. Совершенно случайно, в 1992 г., когда я стал диаконом, я познакомился с отцом Дмитрием в алтаре Елоховского собора, но не знал, что он настоятель грузинского прихода.

В бурные 1990-е отец Дмитрий неизвестными мне путями оказался в Америке. Храм остался без настоятеля. Вот тогда его и приписали к ближайшему храму — Пресненскому, где настоятелем был уважаемый и опытный священник — отец Николай. Но он попросил себе помощника. Мой дядя входил тогда в епархиальный совет Москвы. И он, ничего мне не говоря, предложил мою кандидатуру на эту должность. Меня вызвал владыка Арсений, сказал, что нужно делать следующий шаг, что когда-то я должен принять попечение о новом храме. Я принял это назначение. Потом, правда, попытался «дать задний ход», но уже было поздно — указом патриарха меня направили сюда. Я тогда знал только одно слово по-грузински «тадзари», что значит «храм». Потихоньку начали здесь регулярно служить. Надо сказать, что, с точки зрения русского прихожанина, порядка у грузин не было никакого: постоянное беспорядочное хождение во время службы — это норма. В общем, все было непривычно.

Я знаю, что когда Вы пришли сюда, то изначально старались хотя бы Евангелие читать по-грузински. Приходилось русскими буквами писать грузинский текст. В дальнейшем вы грузинский язык учили?

Сперва я учил его просто через чтение Евангелия — славянский текст я знаю практически наизусть, а читать известный тебе текст на иностранном языке проще. Но все-равно было трудно. Существует ведь еще и разница между грузинским языком современным и церковным. Сейчас с языком у меня ситуация гораздо лучше: Евангелие я читаю свободно, это для меня не проблема. Богослужебные тексты я знаю и даже могу пользоваться только грузинским служебником.

Как менялась Ваша пастырская практика по мере обучения в Свято-Тихоновском?

Я, конечно, знал основы богослужения: поначалу просто копировал то, что видел у отца Валериана и отца Дмитрия Смирнова. Однажды, когда я уже учился в ПСТБИ, дочь отца Владимира Воробьёва после службы сказала обо мне:

«Как будто отец Дмитрий Смирнов служил — манеры скопированы».

Я сам за собой этого даже не замечал, такое копирование было вполне естественным: отец Дмитрий и отец Валериан были моими идеалами. Но все-таки нужно знать меру во всём. Со временем появилось что-то свое.

Насколько богословское образование оказывается востребовано в приходской практике?

Не только богословские, но и вообще все знания, полученные в Свято-Тихоновском, помогают давать ответы на вопросы людей. Например, недавно молодые грузины спросили меня, разрешено ли христианам есть мясо? Они исходили из того, что убивать животных нельзя.

Это любимый аргумент кришнаитов.

Вот тут приходит на помощь богословское образование. В основном оно востребовано при обсуждении мировоззренческих вопросов.

Насколько часто подобные вопросы возникали у Ваших прихожан?

Регулярно, но в основном, конечно, у молодых.

Молодых прихожан здесь много?

Достаточно много. Здесь же некоторая концентрация грузинской диаспоры. Люди здесь очень разные. Как в самой Грузии (страна маленькая) любые события быстро охватывают всё общество.

Каково в этом храме соотношение постоянных прихожан и тех людей, которые только на большие праздники приходят на богослужение?

Трудно сказать. Как и в самой Грузии, здесь большая часть прихожан приходит на службы только утром.

Сколько человек у Вас причащается в рядовой воскресный день?

Человек 50–70.

А на Рождество и на Пасху?

Больше 200, а иногда и больше 300. Просто помолиться приходят втрое больше. Многое зависит еще от того, на какие дни выпадают церковные праздники. Бывало, что на Вербное воскресенье причащалось до 300 человек — даже больше, чем на Пасху. Это было в тот год, когда Благовещенье совпало с Вербным воскресеньем. Вообще, часто на Вербное причащается народу больше, чем на Пасху.

Сколько лет Вы уже служите в священном сане?

Уже больше 25 лет.

С высоты более чем четвертьвекового опыта священнослужения, с Вашей точки зрения, что для священника главное?

Я думаю, что самое главное для священника — это молитва, служение литургии и возможность и желание привлечь к Богу всякого приходящего в Церковь, его приобщение к литургической жизни.

За годы священнического служения я, кстати, понял, что каноны, как и многие иные правила, написаны, как говорится, кровью. Просто так их нарушать нельзя.

Оглядываясь назад, я думаю, что лучше бы я принял сан в 30 лет: рукоположение в священнический сан в ранние годы должно быть исключением — молодой священник может наломать дров.

Сколько священников, кроме Вас, сейчас здесь служит?

Нас здесь трое.

Сам храм находится в юрисдикции Русской Православной Церкви. А клирики?

Я как настоятель и еще один грузинский священник относимся к Русской Православной Церкви, а один прикомандированный клирик — к Грузинской. По соглашению между нашими церквами здесь всё время есть один прикомандированный клирик. Одно время даже была идея сделать такого клирика настоятелем — этого особенно хотела грузинская диаспора.

Такая двойственность юрисдикции, когда часть клира принадлежит Московскому Патриархату, а часть клира Грузинской Православной Церкви, это ведь потенциально конфликтное поле?

Основная причина конфликтов заключается в том, что грузинское сообщество маленькое, там все друг другу почти родственники, потому политические процессы гораздо сильнее на него влияют. В основном причины конфликтов в политике: это связано с Абхазией. Без этого проблем было бы меньше. Я на себе почувствовал, насколько в тот момент, вначале 90-х, в Грузии были сильны антирусские настроения. Хотя в любом случае грузинам бы хотелось, чтобы это был грузинский приход, чтобы только Грузинская Церковь присылала сюда священников.

Есть люди, которые ко мне подходят, улыбаются, просят благословения, но я знаю, что они в любой момент могут, если ситуация поменяется, подойти и сказать мне: «Отец Фёдор, идите отсюда!».

Убежать в этот период не хотелось? Попроситься, чтобы перевели в другой храм?

Я пытался, но владыка Арсений сказал: «Можешь, если снимешь крест и станешь на клирос». Я всё понял и больше таких вопросов не задавал.

Сейчас не жалеете, что Ваша священническая судьба сложилась именно так?

Об этом — нет.

Вы считаете, что будет плохо, если в Москве откроют храм, окормляемый священниками Грузинской Православной Церкви?

Это канонически возможно только при одном условии: если в Грузии появится храм в юрисдикции Русской Православной Церкви, а политическая ситуация в Грузии пока не дает возможности это сделать.

Несколько месяцев назад Святейший Патриарх Илия назначил местоблюстителем патриаршего престола выпускника Свято-Тихоновского университета. Скажите, а с ним как складываются отношения?

У нас с ним хорошие отношения: владыка Шио служил здесь два года, будучи еще в сане архимандрита. Мы хорошо знакомы и легко находим общий язык. Это очень важно, потому что, как я уже говорил, Грузия — это компактное сообщество со своими симпатиями и антипатиями. Есть разные люди с разным отношением к России. К сожалению, и в Грузинской Церкви тоже.

Последний вопрос, отец Федор: корректно ли называть ПСТГУ духовной школой? Ведь есть люди, которые считают, что духовная школа — это исключительно семинария…

В то время, когда я учился в ПСТГУ, такого вопроса не было, и те священники, которые у нас преподавали, были настоящими пастырями, начиная с самого отца Владимира. ПСТГУ — тоже духовная школа, но она имеет свои особенности. Это создание новой традиции в новых условиях. А создавать новое — всегда сложное дело.

Большое спасибо за беседу.