Мы продолжаем специальную серию интервью с руководителями направлений подготовки студентов Богословского факультета. О смысле присутствия на БФ религиоведения уже рассказывал Константин Михайлович Антонов.

Одним из ключевых исследовательских направлений для Богословского факультета, да и для университета в целом является история нашей Церкви и нашего Отечества в минувшем веке. О своем пути в Церковь, о том, как в его жизни возникла тема истории Русской Церкви в XX веке и о том, к чему должен себя готовить будущий церковный историк, нам рассказал один из ведущих специалистов в этой области, доктор Церковной истории священник Александр Мазырин.

Отец Александр! В одном из интервью Вы охарактеризовали свою семью как достаточно равнодушную к религии. Как Вы, молодой человек из неверующей семьи, пришли к вере и стали христианином?

Мои родители принадлежали к тому поколению советских людей, которому еще в детском саду объяснили: «Наука доказала, что бога нет». А коль наука уже что-то доказала, то самому доказывать это больше не требуется, не надо особо и вникать в доказательства, забивать ими голову себе и другим. Поэтому мне в детстве никто и не доказывал, что Бога нет. Зачем? Ведь это уже и так «доказано наукой». Однако та же самая «наука» доказала, что «коммунизм победит», даже конкретные сроки были названы. Но время шло, а он всё никак не побеждал. Возникало сильное подозрение, что никогда и не победит. А раз так, значит, что-то не в порядке с этой «наукой», которая якобы всем всё уже доказала.

К пониманию этого в ту пору приходили многие (к слову сказать, и родители мои тоже). Собственно ко времени моего взросления, в 1980-е годы, в коммунистическую утопию никто из окружавших меня людей уже и не верил. Однако одно дело разочароваться в так и не построенном коммунизме, а другое – обрести при этом православную веру. Альтернатив коммунистической идеологии было много, в том числе и чистое потребительство. Надо признать, что именно эта меркантильная альтернатива ушедшему коммунизму в итоге у нас в обществе и восторжествовала. Но мне посчастливилось попасть в окружение людей, которые не ставили материальные интересы на первый план, хотя это не обязательно были люди прямо церковные, но люди – думающие и ищущие.

Вы говорите о МИФИ?

Я говорю о физико-математической школе при МИФИ, в которой я учился в 1987-89 годах. В этой думающей среде у меня (и не только у меня) сформировался особый интерес к собственной истории, культуре и духовным корням, желание понять, что это за история, какие это корни.

Как Вы сказали, школа была с техническим уклоном. Однако мне приходилось встречаться с ситуацией, когда в хорошей профильной технической школе очень сильно поставлены гуманитарные предметы. В Вашем случае имел место личный интерес?

Школа, в которой я учился, была одной из самых сильных в Москве не только по части физики и математики, но и в области гуманитарных предметов. У нас были прекрасные учителя, которые умели зажечь интерес к своим предметам. У меня даже в физико-математической школе любимым предметом была история.

Почему же Вы поступили в школу с физико-математическим, а не с гуманитарным профилем? Ведь интерес к истории сформировался у Вас еще с детских лет.

Определяться, по какому профилю идти, техническому или гуманитарному, пришлось еще в середине 80-х, когда мало кому могло прийти в голову, что СССР скоро рухнет. Профессиональное занятие историей тогда предполагало обязательное изложение ее с позиций марксизма-ленинизма, от которого всё сильнее начинало тошнить. Физика в этом плане выглядела предпочтительнее, тем более что мне она тоже была интересна.

Вы рассказали, что Ваша жизнь в окружении думающих молодых людей привела к поиску альтернативы советской квазирелигиозной идеологии, но когда этот поиск закончился? С какого момента Вы определились, что хотите быть православным христианином?

Я специально не определялся. Выбор казался очевидным. Примерно так: «Я русский, следовательно, должен быть православным». Все другие религиозные альтернативы для меня были неприемлемыми, в чем-то сродни предательству.

Такая точка зрение у Вас сформировалась еще в школе?

Да.

Отец Александр, есть мировоззренческий выбор, а есть его практическая реализация. Иначе говоря, есть люди, которые именуют себя православными христианами, соглашаясь с православными концепциями, но при этом не ведут церковную жизнь. Когда Вы пришли не просто к пониманию того, что истина в православном христианстве, но и стали ходить в храм и участвовать в таинствах?

Это произошло уже во время учебы в МИФИ, в начале 90-х. Всякий раз, летом на каникулах, мы своей школьной компанией совершали поездки, во время которых участвовали в восстановлении исторических памятников. Мы ездили на Соловки, в Ферапонтов и Кириллов монастыри. Там в те годы как раз возрождалась богослужебная жизнь. И мы с интересом заходили на службы, открывали для себя много нового. В дальнейшем я стал больше ходить по московским храмам, в основном с познавательными целями.

У нас с одноклассником был даже своего рода спортивный интерес – обойти все действующие храмы Москвы (тогда это было проще, чем теперь).

Конечно, назвать это церковной жизнью нельзя, тем более что в то время я еще и крещен не был. Переломным стал момент, когда один из моих близких друзей по-настоящему воцерковился. Так случилось, что он попал к отцу Владимиру Воробьеву и стал окормляться у него. Вскоре вслед за ним и остальная часть нашей компании пришла в Николо-Кузнецкий храм. В тот момент мне было ясно, что креститься необходимо. Шел 1994 год, я был студентом 5-го курса МИФИ.

Вы пришли работать в ПСТБИ отчасти из-за того, что были знакомы с отцом Владимиром?

Да, благодаря отцу Владимиру. На дворе был 95-й год – время страшного упадка для нашей фундаментальной науки. Из моих одноклассников никто в итоге не продолжил деятельность по специальности. По большей части они ушли работать в банки и другие коммерческие структуры. Но перед этим, чтобы получить диплом МИФИ, нам надо было принести формальную справку с будущего места работы (прежняя советская система распределения выпускников уже фактически не действовала, но формальности еще соблюдались). Один из моих друзей сказал, что он добыл нужную справку в Свято-Тихоновском институте, где как раз открылась кафедра информатики. Я поведал отцу Владимиру о своей проблеме и тоже попросился на кафедру информатики. Отец Владимир отвел меня к ее заведующему – Николаю Евгеньевичу Емельянову, так началась моя работа в Свято-Тихоновском институте, поначалу внештатная.

Несколько месяцев я еще параллельно проработал инженером в МИФИ. Моя дипломная работа, посвященная голограммам, понравилась комиссии, и мне предложили остаться на кафедре. Я спросил отца Владимира, как быть, и он благословил еще поработать физиком, сославшись на свой собственный опыт. Однако вскоре мои голографические изыскания окончательно зашли в тупик. Развал фундаментальной науки нарастал. Инженеры-исследователи, зарплаты которых стали чисто символическими, могли неделями не появляться в лаборатории, поскольку зарабатывали на жизнь в других местах. Кафедральное руководство вынужденно закрывало на это глаза. Последней каплей для меня стала смерть научного руководителя, нестарого еще талантливого физика, фактически уже переквалифицировавшегося в агента не то страх-, не то туркомпании. После этого работа голографической лаборатории совсем прекратилась, оставаться дальше в МИФИ стало бессмысленным. Но это позволило мне полностью сосредоточиться на работе в ПСТБИ на кафедре информатики.

Насколько я понимаю, тогда у Свято-Тихоновского института не было возможности платить достаточную заработную плату сотрудникам. На что Вы жили?

В то время мне было немногим больше 20 лет, женат я еще не был и жил с родителями. Богатой моя семья не была, но вопрос голодной смерти не стоял. К моему уходу в ПСТБИ родители отнеслись с пониманием, и у меня была возможность заняться интересным мне делом за небольшую заработную плату. В то время некоторые мои одноклассники, ушедшие в бизнес, делали состояния, но меня это не привлекало.

Интерес к работе в ПСТБИ проявился сразу?

Да, интересно стало сразу. Мне было поручено заниматься нашим главным на тот момент историческим проектом – пополнением Базы данных новомучеников и исповедников Российских. Вначале моя работа носила больше технический характер. Нужно было вводить информацию из разных источников (в основном тогда это были письма родственников пострадавших за веру). Но эта информация порой оказывалась противоречивой и сомнительной. Необходимо было ее оценивать, а для этого глубже погружаться в церковную историю периода советских гонений, что оказалось для меня необычайно интересным. Еще до поступления в ПСТБИ я прочитал все доступные мне книги по нашей церковной истории (тогда их было не так уж много). С приближением нового учебного года (1996-го) возникло желание поступить в ПСТБИ, для того чтобы изучать богословие и церковную историю уже систематически.

Вы учились на очном или на вечернем отделении?

Я учился на очном отделении. В год моего поступления был довольно большой набор – человек 40. После первой сессии нас осталось всего с десяток. Кто-то перешел на вечернее отделение, кто-то отправился в академический отпуск, но большинство просто не выдержало нагрузки.

Вам было трудно учиться? Навыки, приобретенные в МИФИ, помогали при обучении в ПСТБИ?

Да, учиться было невероятно трудно. В тот момент образовательный процесс еще не был подчинен формальным инструкциям различных вышестоящих министерств и ведомств, в том числе и по части медицинских норм. Семь пар в день нам ставили спокойно, причем в промежутках между парами надо было совершить один-два переезда. Занятия проходили не только на территории Николо-Кузнецкого храма, но и в других храмах Москвы, а также в МГУ на Воробьевых горах. В девять утра мы начинали, а заканчивать могли в полдесятого вечера. При этом регулярно задавались еще и немалые домашние задания (по греческому, например). По этой причине и был такой колоссальный отсев в процессе обучения. Конечно, та подготовка, которую я получил в МИФИ, мне ощутимо помогала. Там тоже учиться было нелегко, и навык концентрироваться в учебе уже был приобретен.

Скажите, а на каком этапе у Вас появилось понимание, что Вы будете стремиться к принятию священного сана? Или инициатива исходила от Вашего духовника?

Принятие сана оказалось естественным следствием обучения в ПСТБИ. Я поступил на Богословский факультет, поскольку он являлся ведущим, давал качественное образование и в наибольшей степени отвечал моим интересам, в том числе и в сфере церковной истории. Я учился на «отлично» и уже на 3-м курсе меня стали привлекать к преподаванию, сначала как ассистента, затем в качестве преподавателя на подготовительном отделении. Все это время я продолжал оставаться сотрудником кафедры информатики. Поэтому вопрос трудоустройства после окончания ПСТБИ передо мной не стоял. Я был уже в полной мере трудоустроен. В те годы у нас очень сильно ощущался дефицит преподавателей основных богословских дисциплин, таких как библеистика, догматика, литургика. У нас было больше десятка филиалов, в которые необходимо было постоянно ездить: читать лекции, проверять контрольные, принимать экзамены. Меня стали активно привлекать к этой деятельности. Доводилось преподавать самые разные богословские дисциплины, которые сам только что освоил. Согласно же традиции духовных школ, преподавателями богословия должны быть по преимуществу лица в священном сане. Отец Владимир об этом нам говорил неоднократно. Собственно, и факультет наш тогда назывался Богословско-пастырским. Мы изучали все предметы, которые сейчас специально преподаются в ПСТБИ для желающих получить священный сан: гомилетику, пастырское богословие, практическое руководство для пастырей. К этому надо добавить богослужебные послушания (пение, чтение, а затем и помощь в алтаре). Когда зашла речь о рукоположении, оснований колебаться у меня не было. Тем более что перед глазами были замечательные примеры старших выпускников ПСТБИ, таких как, например, отец Олег Давыденков, успешно совмещавших священническое служение с церковно-научной и преподавательской деятельностью.

Выход на научную специализацию по истории Русской Православной Церкви XX века тоже был естественным следствием Вашей предшествующей работы в ПСТБИ?

Да. Как я уже сказал, первоначально сфера основных интересов определилась работой над Базой данных новомучеников и исповедников Российских. Если говорить о более узкой специализации, то выбор был сделан благодаря совету отца Владимира. В тот момент, в конце 90-х, институту удалось получить разрешение на работу со следственными делами новомучеников. Сначала нами было подготовлено издание следственного дела Патриарха Тихона. Далее институт получил доступ к многотомному делу так называемой «Всесоюзной контрреволюционной организации истинно-православной церкви (ИПЦ)». Необходимо было погрузиться в материалы этого дела, чем мне и предложил заняться отец Владимир. Из этого занятия выросла сначала дипломная работа, а затем и кандидатская диссертация.

Докторскую диссертацию Вы писали о священномученике Петре (Полянском), и, насколько я могу судить, до Вашей работы священномученик Петр был некой terra incognita для широких масс, так ли это?

Нет, про него начали активно писать еще в начале 90-х годов. Многое уже было сделано для того, чтобы имя священномученика Петра стало известно широким кругам. Нужно отметить заслуги в этом деле отца Дамаскина (Орловского). Еще раньше особый интерес к этому выдающемуся иерарху проявил замечательный церковный историк Михаил Ефимович Губонин. Именно он в 1960-е годы был учителем церковной истории для будущих отцов Владимира Воробьева, Александра Салтыкова, Александра Щелкачева. Михаил Ефимович Губонин был одним из немногих людей, которые в то время хранили память о священномученике Петре (Полянском). Им был написан весьма обстоятельный очерк, который оставался долгие годы не изданным. Впоследствии он был передан в ПСТБИ. С подготовки его к печати и началась моя докторская диссертация, поскольку стало очевидным, что очерк Михаила Ефимовича требует существенных дополнений в свете новооткрытых документов о священномученике Петре.

К чему нужно себя готовить молодому человеку, у которого есть интерес к истории Русской Православной Церкви XX века? Что на практике означает сейчас научно-историческая работа в этой области? Это работа с источниками, архивами и следственными делами или это нечто иное? Каким техническим оснащением с точки зрения подготовки во вспомогательных дисциплинах, таких как, например, источниковедение, должен обладать человек, который погружается в эту тематику? Какие подводные камни могут встретиться на его пути?

Что касается работы церковного историка в наше время, то, конечно же, базовые методы и научные принципы остаются теми же, что и прежде. Мы опираемся на свидетельства исторических источников, в том числе и архивных. Возможно, кому-то кажется, что за последние 25 лет все основные архивные источники уже проработаны и изучены. В действительности работа только начинается. Несмотря на то, что сделано уже немало, затронут лишь поверхностный слой.

Остается не изученным огромный массив очень важных исторических документов, которые восходят к фигурам первой величины, как церковным, так и антицерковным деятелям эпохи.

Эти документы сейчас доступны для исследования?

По большей части они доступны, хотя режим работы некоторых ведомственных архивов (архивов спецслужб) сейчас уже и не такой комфортный для исследователей, как в 90-е годы. Но надо понимать, что органы госбезопасности в советское время были лишь инструментом в руках правящей партии, и все основные директивы шли от партийного руководства. Партийные же документы переданы во вполне открытые архивы, такие как РГАСПИ или РГАНИ. Там, конечно, тоже рассекречено не всё, в том числе по чисто техническим причинам. Тем не менее, огромное множество дел доступно для исследователей и никаких препятствий для работы с ними нет.

Можно ли сказать, что по какому-то периоду нашего советского прошлого общая картина сейчас достоверно восстановлена?

Общая картина была написана довольно быстро. Как только документы стали доступны, интерес историков оказался направлен в первую очередь на документацию высшего партийного руководства (Политбюро). Поэтому самый верхний слой источников разработан еще в 90-е годы. Но если «копать вглубь», то перед исследователем открывается невероятное по объему поле деятельности и многие открытия еще предстоят.

Труд церковного историка, который занимается XX веком, может быть не самым благодарным делом. С одной стороны, когда Вы получаете новые сведения и пишете нечто о наших канонизированных святых, может выясниться, что на каком-то этапе своей жизни тот или иной святой вел себя далеко не идеальным образом. Соответственно, когда Вы публикуете свои научные труды, критики говорят, что Вы хулите канонизированного святого. Среди масс церковных простецов, для которых святой – рыцарь без страха и упрека, это вызывает смущение, а кроме того, церковный историк может столкнуться с неприятной ситуацией, когда выясняется, что та или иная ныне авторитетная личность ранее показала себя не самым лучшим образом. Как в таких условиях работать церковному историку?

Я здесь не вижу большой проблемы. Мне не доводилось сталкиваться с каким-то откровенным компроматом на прославленных святых, хотя неоднозначные ситуации бывают. При изучении истории исследователь понимает, что реальная церковная жизнь гораздо сложнее, чем какие-то упрощенные схемы. Даже великие святые порой оказывались перед тяжелым жизненным выбором, и нельзя сказать, что этот выбор им давался легко. Могли быть и какие-то тяжелые компромиссы и даже ошибки, которые они потом сами признавали.

Нельзя сказать, что новомученики шли всегда прямой дорогой, никуда не уклоняясь. Но их подвиг и состоит в том, что, сталкиваясь с тяжелейшими соблазнами и искушениями, они смогли их в итоге преодолеть. И церковному историку это важно показать.

Нужно донести до читателей, что были альтернативы, были те, кто повел себя совсем иначе (иуды-обновленцы, например). А наши исповедники в решающие моменты, понимая, что богоборческая власть предлагает пойти на нечто противное христианской совести, действовали вопреки требованиям власти. От них хотели предательства, а они поступали так, как велит учение Христа.

Отец Александр, в завершение нашей беседы попрошу Вас коротко сформулировать, в чем состоит значение труда церковного историка, занимающегося XX веком, для нынешней церковной жизни.

Знание нашей церковной истории дает ключ к пониманию многих проблем в современной жизни нашей Церкви и позволяет правильно ориентироваться в них. Нужно понимать, что Церковь Христова сталкивалась с куда более тягостными испытаниями, чем нынешние проблемы. Поэтому и те вопросы, которые перед Церковью ставит наше время, не могут по настоящему ее смутить. Она является Богочеловеческим организмом, и ничто не может столкнуть Церковь с ее пути. Церковная история, в том числе и новейшая, об этом ясно свидетельствует.