21 февраля минувшего года произошло важное событие в научной жизни нашего университета: научный сотрудник центра истории богословия и богословского образования диакон Евгений Игоревич Лютько защитил диссертацию на соискание степени PhD в области богословских исследований в Венском университете. Напомним читателям, что на Западе нет степени, аналогичной привычному для нас «кандидату наук» — там сразу готовят докторскую диссертацию. Научным руководителем отца Евгения был известный исследователь, работающий на стыке богословия и социологии, профессор Пауль Цуленер — эксклюзивное интервью с ним есть на нашем портале. Мы предложили отцу Евгению рассказать нашим читателям о теме его исследований и их значимости для нашего времени. Публикуем интервью к годовщине со дня защиты.

Отец Евгений! Вы в Венском университете успешно защитили диссертацию на степень PhD. Тема вашей работы: «Священник и современный мир: трансформация культурного образа православного духовенства в Новой и Новейшей истории России» («The priest and the modern world: the transformation of the cultural image of the Orthodox clergy in modern Russia»). Расскажите пожалуйста в двух словах о вашем исследовании.

Когда я начинал работу по этой теме, мне виделись две большие общие проблемы нашей гуманитарной науки. Во-первых, у нас с трудом выстраиваются связи между историческими и социологическими дисциплинами. Во-вторых, наше настоящее, с точки зрения научного анализа, плохо соотнесено с нашим прошлым. Я хотел на узком примере отношения к институту священства внести какой-то вклад в решение этих проблем. Стремился понять, как на протяжении Нового и Новейшего времени в России развивались представления о том, каким должен быть священник, исходя из предположения, что эти представления не просто сменяли друг друга, но накапливались в культуре.

Фактически вы отвечали на вопрос, каким общество видит правильного священника?

Да, такой комплекс ожиданий от «хорошего» священника называется в моей работе «культурным образом». Меня интересовало, как этот культурный образ менялся начиная от Синодальной эпохи, и вплоть до конца Советского периода нашей истории.

Значит, нижняя хронологическая граница — это начало Синодального периода?

Не совсем так. Дело в том, что само видение священства как института возникло в России еще до начала Синодальной эпохи. Понятно, что Петровские преобразования имели решающее значение — отсюда нижняя граница моего исследования. Если смотреть в более глубокое прошлое – то, во-первых, самые базовые представления о том, каким должен быть священник, были сформулированы в обществе задолго до этого периода: здесь можно привести весьма длинный перечень текстов на эту тему, от предписаний Нового завета, до знаменитых «Слов о священстве» свт. Иоанна Златоуста или «Пастырского правила» свт. Григория Великого. А во-вторых, довольно значительное влияние на культурный образ священника оказал Старообрядческий раскол XVII века: из-за него духовенство, в сущности, оказалось разделено на лояльных и нелояльных власти. И власть формировала определенный социальный заказ по отношению к лояльным священникам: они должны были соответствовать определенным критериям, чтобы в свою очередь правильно учить народ.

Вы начали наш разговор с представлений общества о хорошем священнике, а сейчас говорите о социальном заказе, но уже со стороны государственной власти. Госзаказ и общественные ожидания совпадают далеко не всегда. Нет ли здесь некоторого противоречия?

Все-таки четкое разделение Церковь-общество-государство — это явление, которое возникает не раньше конца XIX века. В более ранний период еще не существует конфликта между государством и обществом (и вытекающих из него проблем, вроде свободы прессы). Хотя, конечно, те источники более раннего периода, которые я изучал, тоже можно рассматривать, как результат некоторого компромисса между всеми заинтересованными сторонами.

Я работал с так называемыми «императивными высказываниями». Это те тексты, в которых с высоты признаваемого всеми авторитета, формулируются ожидания от священника. Речь о таких источниках, как наставления, инструкции, принятые Святейшим Синодом учебники по пастырскому богословию и т. п. Авторитетность этих текстов определялась не только собственно церковной традицией, но и конкретными условиями исторической эпохи. Когда я говорю о компромиссах, я, в частности, имею в виду то, что, например, авторы учебников по пастырскому богословию определенно были должны учесть и церковные, и государственные, и общественные запросы (если вообще можно говорить о них обособленно).

То-есть императивность текстов определяется лицом или инстанцией, которая создает эти тексты?

Зачастую, речь не об одном лице или инстанции. Тот же учебник по пастырскому богословию пишется одним автором, цензурируется другим лицом, а издается по благословению, например, Святейшего Синода. При этом сам Синод действует в том числе и в силу того, что Всероссийский император делегирует ему часть своих полномочий в этой сфере. При этом в Синодальную эпоху, в отличии от нынешнего времени, священнику было предельно важно ощущать свою «встроенность» в эту сложную, но единую систему Синодального ведомства, которое в свою очередь было частью самодержавной империи. Четкое разделение на «гражданские» и «церковные» обязанности — это все-таки особенность более поздних периодов.

Какие этапы вы выделяете внутри хронологических границ вашего исследования?

Период до Старообрядческого раскола, по отношению к которому я исследую изменения культурного образа священника, произошедшие в XVII, а затем в XVIII веках, Синодальная система, эпоха Великих Реформ, Затем Революция и Советский период.

Каковы были ожидания от священника в период до Старообрядческого раскола?

Роль священника сводилась практически исключительно к литургическим функциям. Священник — это, фактически, прежде всего совершитель богослужений. Напомню, что в XVII-–XVIII веках священники даже не произносили собственных проповедей. Они могли лишь зачитывать по книге какие-либо заранее написанные авторитетные тексты. Причем даже духовнические функции священника тоже регламентируются: задача священника — правильно (по книге) выполнить то, что от него требуется чином исповеди.

А как же личное руководство «покаяльной семьей» о котором много написано в работе профессора Сергея Ивановича Смирнова «Древнерусский духовник»?

Тут все-таки стоит учесть, что, по-видимому, эта работа — во многом проецирует то, что происходит в Русской Церкви начала XIX века на исследуемый автором период.

Что меняется в XVIII веке?

Священник, помимо совершения богослужений, должен стать образцом нравственного и интеллектуального совершенства. Он должен стать учителем для народа. При этом учить он должен не только своим жизненным примером, но и словом (в частности, с церковной кафедры). Священник должен передавать людям верное понимание Священного Писания, бороться с суевериями, а также передавать представление о том, каким должно быть «правильное» устройство общественной жизни.

Однако при этом важно подчеркнуть, что фактически в качестве учителя священник выступал лишь для простонародья. Дворян учили другие люди и в других институтах.

Хотя имело место и некоторое, зачастую, довольно драматичное соперничество за то, кто все-таки должен занимать позицию учителя-наставника. В XVIII в. были проекты общественного устройства, в рамках которых священнику отводилась роль посредника-миротворца между дворянством (богатым, образованным, но нравственно развращенным) и крестьянством (бедным, необразованным и суеверным). Но в итоге эти проекты проектами и остались.

При этом священника в семинарии учили читать Вергилия и Горация на латыни, зато он не читал модных французских романов. И в итоге оказывался далек как от интересов дворян, которые эти романы читали, так и от крестьянства, которому было не до Вергилия…

Да, пожалуй, но только если спроецировать проблему именно на литературную сферу. В итоге к концу XVIII века священство окончательно оформляется в замкнутый сословно-наследственный институт. Эта сословность с одной стороны препятствует нормальному осуществлению функции священника как учителя, но одновременно институт священства становится одним из оплотов государственного строя: вспоминаем знаменитую формулу Уварова: «Православие, самодержавие, народность». Примечательно, что слово «Церковь» в таких текстах, как «Известие учительное» (XVII в.) или «О должностях пресвитеров приходских» (XVIII в.) почти не употребляется. А вот в текстах XIX века священник начинает мыслиться через категорию Церкви: священник — это представитель единой церковной (или церковно-государственной) корпорации.

Как повлияли на культурный образ священника Великие реформы?

Они подводят нас к следующему этапу, рассматриваемому в исследовании. Именно с этого времени можно всерьез говорить об отдельном и отличном от собственно церковного или государственного запросе к священнику со стороны общества. Появляется относительно свободная пресса, в том числе и церковная. И в рамках общественных ожиданий священнику уже мало быть просто членом церковной корпорации. Священника начинают оценивать с точки зрения того, что он может сделать для общества. И именно в этом контексте сословная замкнутость священства начинает осознаваться как проблема: барьер между священником и крестьянами с одной стороны, священником и дворянами с другой. У них слишком разная интеллектуальная повестка. Начинаются попытки «разомкнуть духовное сословие». Одновременно проблемой становится индивидуализация жизни. Если раньше личные религиозные искания и стремление к личному духовному опыту были по-преимуществу привилегией отдельных образованных дворян, то теперь такие поиски становятся общественным трендом. В связи с этим появляются и многочисленные новые запросы к священнику. Их довольно трудно объединить в какую-то одну строгую тенденцию. Но отдельные аспекты выделить можно. Священник — это пастырь, авторитет которого определяется уже не столько принадлежностью к определенному институту, сколько личными качествами: молитвенностью, опытом духовной жизни, знаниями, эрудицией, готовностью выслушать и поговорить, способность «вести за собой». Можно сказать, что личный нравственный авторитет приходит на смену корпоративному. Неслучайно, что мы знаем многих замечательных пастырей именно от этой эпохи (например, св. прав. Иоанн Кронштадский, протоиерей Валентин Свенцицкий). Вокруг священников формируются приходские общины — это тоже новое явление, появившееся именно в этот период. Его новизна состоит не в самой общине, существовавшей в Церкви от начала, а в том, что собираются такие общины не по формальному признаку (принадлежность к конкретному приходу по территориальному принципу), а в силу личного выбора конкретного пастыря в качестве своего нравственного идеала.

Можно ли выделить нечто общее в культурных образах священника всех упомянутых вами периодов?

Как минимум, общим является консенсус относительно легального статуса священника: все согласны с тем, что священник нужен, и что за ним на законодательном уровне должен быть закреплен определенный статус и определенные функции, важные для всего общества.

И именно этот консенсус резко меняется в Советский период?

Да, хотя далеко не сразу. Фактически можно говорить о войне с таким консенсусом, однако велась она с переменным успехом. Поначалу даже Церковь пыталась апеллировать к тем юридическим нормам, которые насильно навязывала ей Советская власть, чтобы хоть как-то оставаться в легальном поле. Но все-таки эта война привела к определенным потерям со стороны Церкви. Хотя нормативные юридические акты, направленные против Церкви, разумеется, не привели к моментальному изменению запросов к священнику со стороны общества, но постепенно реальные общественные ожидания сближались с тем, к чему стремилась безбожная власть.

Печально известный Большой террор статистически был во многом антиклерикальным процессом: священников в процентном отношении уничтожили больше, чем представителей любого другого рода деятельности. Священник оказался «врагом народа» просто в силу того, что он священник. При этом есть одна закономерность: пики расстрелов в 1937-1938 гг, как в целом, так и в отношении духовенства, приходятся на дни Советских праздников. Понятно, что этот факт можно объяснить и рационально: например, стремлением «отчитаться по выполнению плана борьбы с “врагами народа”». Но, в рамках личных размышлений, которые я не берусь строго доказывать, но знаю о сходных ощущениях многих церковных людей, здесь видятся некоторые параллели с языческими человеческими жертвоприношениями (как это было, например, в Америке до времен Колумба).

Но если в этот период за священством не признается какого-либо легитимного статуса, то где здесь материал для вашей работы? Если культурный образ эпохи: «правильный священник — бывший (или даже мертвый) священник», если священник — это «враг народа»?

Но все же Церковь продолжала существовать. И в ней были люди. Да и власть в итоге, хотя бы временно (как она считала) была вынуждена смирится с существованием Церкви. А значит и сформировать свой запрос к тому, каким она если и не хочет видеть, то хотя бы готова терпеть священника.

Здесь я провожу различие между легитимностью и оправданностью существования священника. Легитимность означает, что священник зачем-то нужен, он является «встроенным» в господствующий порядок. Оправданность предполагает, что священник во всяком случае имеет право на существование, но не более того.

В годы Большого террора под вопрос ставилась не только легитимность, но и оправданность существования духовенства. Но после Великой Отечественной войны существование Церкви было признано «оправданным». А, следовательно, было важно как-то сформулировать — что это значит, каковы черты этого «оправданного» церковного института, где границы этой оправданности. Этот процесс не был линейным: во время Хрущевских гонений оправданность снова была поставлена под сомнение. Но вот в 70-е годы ситуация была уже иной. С определенными оговорками стало возможно говорить даже о полезности священника для Советской власти. Хотя бы в качестве временной меры в борьбе с маргинальной религиозностью (религиозное подполье, которое трудно контролировать, или всевозможные суеверия). Понятно, что такой священник должен быть подготовлен под контролем власти. Например, обучен, среди прочего, истории КПСС и Советскому законодательству о религии. Ну и естественно, что помимо собственно религиозной тематики, такой священник был обязан доносить до верующих и cоветскую повестку: говорить о важности труда и трудящихся, борьбы за мир во всем мире и т. п.

При этом, естественно, нужно учитывать и то, что к концу 70-х годов многие партийные деятели и сами не особенно верили в возможность скорого искоренения религии. Это расширяло рамки дозволенного даже за пределы формальных юридических ограничений. На этом фоне и появляется очень интересный императивный текст, который я рассматриваю в своей работе: речь идет о 8-ом томе «Настольной книги священнослужителя». Формально этот том вышел в 1988 г., хотя реально был распространен годом позже. В этом тексте сформулирован компромиссный культурный образ священника позднего СССР. Это своего рода попытка удовлетворить и государственный, и церковный, и общественный запросы того времени. Понятно, что в силу известных причин (перелом в государственной политике по отношению к Церкви в год юбилея Крещения Руси), эта книга оказалась устаревшей, даже толком не попав на полки целевой аудитории.

Задам вопрос, который неизбежно встает при разговоре о большинстве исторических исследований: а в чем его значимость для нашего времени? Вы же знаете эту старую шутку: фундаментальная наука — это удовлетворение частного любопытства за государственный счет…

Дело в том, что изменения, которые происходили с нормативным образом священника — изменения типов его легитимности, утрата легитимности, затем «оправдание» — все это не просто «перевернутые страницы истории» священства: страница перевернута и возник новый рисунок, новая логика, не связанная с предыдущей. Напротив, новая логика возникает как надстройка на предыдущей — в результате старая не просто исчезает, а становится элементом усложняющейся культурной ситуации. Сейчас эта культурная ситуация находится в максимально усложненном и неопределенном состоянии, в ней можно увидеть фрагменты всех предыдущих наслоений, и в этом ее новизна и оригинальность. С одной стороны, не существует никакой устойчивой логики легитимации священника, в этом смысле мы ни в коем случае не находимся в ситуации возврата к дореволюционным реалиям. То есть, общественно-государственная ситуация не предполагает однозначно положительного ответа на вопрос, «есть ли нечто такое, для чего обществу нужен именно священник?» Скорее происходит определенное развитие ситуации оправдания — то есть умножение ответов на вопрос, «а чем еще священник может быть полезен?». С другой стороны, нужно понимать, что ситуация оправдания в российском контексте, исторически и структурно, базируется именно на ситуации «делегитимации», то есть на ситуации, в которой священнику принципиально отказано в праве на жизнь. «Оправдание» накладывает своего рода мораторий на эту ситуацию, но не упраздняет ее. Это ощущение потенциального нахождения «вне закона» и память о гонениях, не как о чем-то минувшем, а скорее как о чем-то «приостановленном», как кажется, это то, что не может не сопровождать церковное служение в современном мире.

Скажите, а почему вы решили писать ваше исследование на английском языке и защищать его зарубежом?

Идея исследования возникла у меня до того, как появилась возможность разрабатывать ее в докторантуре Венского университета. Затем состоялось знакомство с профессором Паулем Цуленером, который сам одно время занимался темой священства (естественно, в его исследованиях шла речь о католическом священстве) на стыке богословия и социологии. Неожиданно оказалось, что мои результаты в области исторических исследований коррелируют с тем, что профессору удалось выяснить на современном эмпирическом материале. Он проводил опрос католических священников и выявил четырехчастную типологию: «вневременные клирики», «открытые времени служители Бога», «актуальные люди Церкви», «современные руководители общин». Мне показалось удивительным сходство этой структуры с хронологией переломов в нормативном видении священства в России Синодальной эпохи, которую наблюдал я: служитель Литургии, Просветитель, Служитель Церкви и Пастырь. Разумеется, обе эти модели ограничены и, как и любые модели, лишь в некоторой степени отражают действительность. Но, как бы то ни было, он заинтересовался моим проектом и согласился стать научным руководителем. Итогом стала подготовка диссертации на английском языке и её успешная защита 21 февраля минувшего года.

Отец Евгений, мне остается только поздравить вас с завершением столь важного этапа ваших научных трудов и пожелать дальнейших успехов в ваших исследованиях.

Беседовал Иван Бакулин

Текст готовил к публикации Сергей Толкачев